06 ноября 2012
Публицист и культуролог Сергей Маркус о фестивале сказителей в Иране - Сергей Владимирович, насколько я знаю, Вы недавно побывали в Иране на удивительном мероприятии – были единственным участником из России фестиваля рассказчиков. - Да, это был Третий международный фестиваль рассказчиков в честь имама Резы. Имам Реза для иранцев, в духовном плане, это, примерно, то же самое, что Сергий Радонежский или святой Серафим Саровский для русских или Жанна Д’Арк для французов. То есть понять духовность этой страны, этого народа без включения в духовность имама Резы просто невозможно. Должен подчеркнуть, что долгие годы, и даже многие века, войти туда не шиитам, которые не признают имама Резу как восьмого великого имама, столпа так называемого «имамата», духовного руководства, после пророка Мухаммада, было невозможно. Теперь это гораздо легче. В Тегеране работает Международный центр по сближению мазхабов. Его основал знаменитый аятолла Тасхири, который часто бывает в Москве и нам, мусульманам-суннитам в России, часто объясняет общие корни, которые есть между нами. В частности, то, что большая часть истории исламского Ирана – это история суннитского ислама. И там сейчас наравне существуют и суннитская, и шиитская традиции и общины. Итак, я побывал в Мешхеде, который открывает духовное сердце, ключевую фигуру иранской духовности – фигуру имама Резы. - А что это было за мероприятие? Что это за фестиваль? - На самом деле, этот фестиваль, хотя и Третий Международный, но он является общей частью Десятого общеиранского и международного фестиваля в честь имама Резы. То есть иранцы уже десять лет подряд проводят масштабные, по всей стране, и в больших городах в крупных залах, на ведущих телеканалах, и в маленьких сельских клубах, и в маленьких мечетях, то есть везде, проводят подготовку к встрече дня рождения имама Резы, который как раз случается в конце сентября. И вот этот Третий фестиваль рассказчиков, в котором собственно я принимал участие, он вытягивает, показывает удивительную восточную традицию рассказчиков. Я в свое время интересовался чтецким театром в России. И навел такие справки, что, собственно, традиция рассказа, тем более рассказа о путешествиях, о духовных ценностях, она на Руси была, но она угасла где-то в петровское время. И была вытеснена на периферию. Были так называемые «странники», «калики перехожие» (старинное название странников, поющих духовные стихи и былины - прим.), которые ходили из монастыря в монастырь, совершали паломничество на святую гору Афон, в Иерусалим – к гробу Господню. А потом приходили, допустим, в Сибирь, в какое-нибудь село, или в Архангельскую губернию, и там в долгие зимние вечера рассказывали людям о жарких удивительных странах и о чудесах Божьих. Так вот, эта традиция русского священного рассказа сохранилась в русском фольклоре, у калик перехожих. Но к 18-19 веку эта традиция настолько ушла на периферию, что о ней забыли в столицах – в Петербурге и в Москве. И только, представьте себе, в 1910-20 годы интерес к чтецкому театру в России возродился. Он возродился под влиянием, как мне говорил крупнейший российский чтец-исполнитель и режиссер Рафаэль Клейнер, под влиянием французского театра. В 10-е годы (ХХ века) начались знаменитые публичные чтения, когда, как вы помните, футуристы стали выступать в Политехническом музее. Чтения стали устраивать акмеисты, и так далее – то есть почти каждая поэтическая школа начала ХХ века хотела выйти к людям и разговаривать. Но вы знаете, что было потом. - А сейчас всё превратилось в ток-шоу! - Ну, я вам рассказываю о том, что было в советское время. Тогда ведь была на взлете традиция поэтического рассказа и живого общения автора с публикой. Но она была задушена сталинизмом. Почему? Потому что Сталину нужны были ораторы, которые бы прославляли его, Маркса и Ленина, и в целом коммунистическую идею, но не живые рассказчики, которые не подотчетны цензуре. Вот в чем вопрос. Поэтому Сталин у нас эту традицию задушил. И только в 60-е годы в театре Юрия Петровича Любимова – театре на Таганке – эта традиция стала оживать. Он сознательно опирался на своих предшественников – прежде всего, на Вахтангова (10-20 гг.) и на традицию Брехтовского театра в Германии, чтобы пробудить русскую интеллигенцию 60-70 гг. к живости, к бесцензурному мышлению. И Любимову это удалось! Под его крылом возникли такие звезды как Владимир Высоцкий, Леонид Филатов, Валерий Золотухин. Это не только актеры, это к тому же и писатели, поэты и часто живые рассказчики. Но опять-таки, у нас нет такой традиции, чтобы люди просто собирались и слушали живое слово, которое заранее не отрежиссировано и не запрограммировано. А то, что вы говорите «сейчас ток-шоу» - об этом даже говорить не хочется, потому что здесь речь идет о подмене. Я думаю, что это продукт эпохи глобализации, когда взамен живого искреннего слова, которое говорит авторитетный человек... Авторитетным человеком может быть ваша прабабка Прасковья, которая ходила в Иерусалим. Но она три года пешком туда ходила, уму-разуму набралась. Может быть, у нее не было образования, но у нее было очищенное духовное сердце. Сердце паломницы. Я знаю, что во многих русских семьях сохраняется традиция вот таких паломнических реликвий или паломнической памяти о том, как их отцы-прадеды куда-то ходили. Так вот, понимаете, их надо слушать, а не Ксюшу Собчак. Интересно, что вы сейчас толкнули меня рассуждать на эту тему – по поводу ток-шоу. Я думаю, что это два явления, которые можно охарактеризовать по-английски «just the opposite» – «ровно противоположно»: живая духовная традиция рассказчиков будь то в древней Руси или в современном Иране, и вот это псевдо-культурное телевизионное ток-шоу. – А что вас больше всего поразило, заинтересовало, удивило на этом фестивале рассказчиков в Иране? А, может быть, даже возмутило? – Возмутило меня то, что я сам не умею рассказывать так, как восточные люди! Что при всем моем интересе к театру, что я вырос при Театре на Таганке любимовском, у меня нет того живого артистизма, той детской духовности, которая есть у иранцев, причем из разных провинций, у взрослых и у детей. Как дети там рассказывают! Это удивительно. Причем, они такие живые, зрелые. Причем, духовно насыщенные рассказчики. Поразили меня и афганцы. Я-то думал, что эта страна, которую сначала наши «шоурави» «закатали в асфальт», потом еще американцы добавили. Оказывается, нет! Абсолютно живой народ. На фестиваль в Иране приехала группа афганцев – мужчин, женщин и детей. Дети меня удивили: маленькие афганцы рассказывают так, как, наверно, слово звучало еще во времена древних падишахов, может быть, во времена Фирдоуси или Омара Хайяма. Это всё можно живьем видеть – это не антикварные вещи, не музейная реликвия. Точно также жива эта рассказческая традиция сейчас в Пакистане. Частью на фарси, частью на языке урду. И жива эта традиция среди мусульман Индии. Был представитель из Индии, который продемонстрировал эту древнюю культуру, которая осталась еще от эпохи Великих Моголов. Еще меня удивило то, что приехали люди, которые уже являются ментально европейцами, но у них восточные корни – к примеру, один молодой урожденный пакистанец, но родившийся в Стокгольме, компьютерщик. Он и выглядит, как мальчик-яппи из американского университета. При этом он дома всегда говорит то на урду, то на фарси. Фарси подучил, и сейчас является рассказчиком в своей традиции. Но больше всего меня поразил человек, который представлял формально Испанию. Я говорю «формально», потому что я-то очень быстро вычислил, что он никакой не испанец. Он мне сначала сказал, что он «бербер». А я ему сказал, что никаких «берберов» на белом свете нет, что это европейское и, в общем-то, грубое обозначение народов Сахары, которых называли словом «варвары», но поо-латыни это звучит «берберос». Я ему говорю: «Ну-ка, рассказывай, из какого ты народа?» Он говорит: «Амазик». И тут-то мы сошлись в общей любви к этому народу, потому что мне в свое время посчастливилось пожить на юге Марокко и быть свидетелем того, как открылся впервые музей народа амазик и был проведен первый музыкальный фестиваль «Амазик». И вот сегодня этот испанец Мухаммед Иши Мухаммед, профессиональный поэт и переводчик, выступает на испанском языке, но во время выступления начинает петь, но не на испанском. И спрашивает: «Кто-нибудь догадался, на каком языке я пою и о чем эта песня?» Все молчали. Я тоже молчал два дня. А потом подошел и сказал: «Слушай, ты, наверно, пел на своем языке амазик и пел о маме». Он сказал: «Да! Ты первый человек, который отгадал!» Но, видимо, я почувствовал, потому что, когда поют о матери, поют особым образом. Вы спросили, что меня поразило и что возмутило. Вы знаете, в фестивале меня не возмутило ничего. Вообще-то я человек такой, очень критичный. Может быть, даже чересчур. Но здесь, может быть, моя настроенность была таковой – я не заметил ничего меня царапающего – всё было великолепно. Единственно, было горько за наш народ, что у нас эта традиция почти совсем исчезла. Но, быть может, то, что я появился там - в Мазандаране и Мешхеде – это как раз сигнал к тому, что надо пробудить эту потребность и вспомнить этот наш опыт – традицию русского духовного живого рассказа. – А о чем был ваш рассказ? – Мой рассказ был строго по теме. На этот фестиваль приглашают людей, которые что-то пишут в честь имама Резы. Просили сделать не больше 5-7 минут, чтобы это звучало на сцене. Я подготовился и сделал текст, который стилистически состоит из двух блоков. Первый я сделал в стилистике, про который мне, по персидскому переводу, персы же говорили: «А это написано в стилистике Фирдоуси!» Для меня это было не столько высокая оценка, сколько комплимент. Действительно, я хотел не столько ритмизованную сделать речь, рифмованную, а некий эпический рассказ о предках. И тут вот «стилистика Фирдоуси» как раз очень была полезна. Конечно, мне тут помогло, что во вторую свою поездку в Иран я был вместе с профессором Магомедом Нури-Османовым из Махачкалы, который переводил «Шахнаме», и мы с ним немало говорили на эти темы. Так что я с Фирдоуси познакомился не только благодаря чтению перевода, но и благодаря комментариям этого великого филолога, которого, кстати, очень ценят в Иране. А вторая часть моего текста – это уже более привычные для русской поэзии стихи о живом переживании человека, который подходит к гробнице святого. Что при этом происходит? К чему человек обращается? К некой абстракции, к чему-то далеко ушедшему? Ну, я отвечаю на эти вопросы исходя из собственного внутреннего опыта: великие люди тем и велики, что они живы, они действуют, они работают каждый для своей страны и очень усиленно. Так, я должен вам сказать, усиленно работает митрополит Алексий – святитель Алексий, старший современник Сергия Радонежского. Его мощи лежат в Елоховском соборе в центре Москвы. Так работает для своего народа имам Реза в Мешхеде. И так далее… То есть, признание человека святым – это не только формальная какая-то процедура, кстати, наиболее формализованная в Римско-католической церкви. На Востоке эта процедура менее формализована, но на выходе мы имеем тот же самый результат: люди не просто так обращаются к какому-то камню или какой-то к пустой могиле, они обращаются к живому духу, который благодаря этому становится еще сильнее и еще сильнее помогает живущим. Если вы люди верующие, вы не просто согласитесь, а расскажете даже больше, чем говорю я. – Я охотно верю, потому что «каждому – по вере его». Если человек верит, что эти мощи ему помогут, то это действительно так и происходит. А коллективная «намоленность» помещения - она всегда ощущается. – Да, «по вере вашей дастся вам», как говорил Иисус. Что происходит и в плане психологии, и в плане каких-то тонких энергий? Происходит то, что вот вы сказали – совместная концентрация энергия молящихся людей. Но только я подчеркну, что молятся не мощам и не гробницам. А молятся живому существу, живому духу, понимаете? Вот, допустим, для Мандельштама Гомер был абсолютно живой, потому что великий поэт России, он чувствовал великого поэта Древней Греции. Почему не предположить, что есть столь же высокоодаренные люди в религиозной сфере? Я еще раз повторю – для России Сергей Радонежский, Серафим Саровский, а для Ирана – имам Реза. – Кстати, Руми говорил: «О сколько людей, шагающих по этой земле, мы почитаем живыми, хотя на самом деле они давно умерли. А сколько людей, которых мы считаем давно умершими, живут и помогают нам!» - Да, совершенно верно. – А что еще вам довелось увидеть на этот раз в Иране? – В последние несколько дней мы были в Мешхеде. Там тоже проходили важные мероприятия, которые завершали общеиранский фестиваль в честь имама Резы. Но говорить о мавзолее самого имама Резы практически невозможно! Когда я оттуда вернулся после первой проведенной там ночи и меня мои товарищи из разных стран стали спрашивать, какие у меня впечатления, я отвечал на всех возможных языках: «Нет слов. Нет слов. И, пожалуйста, не расспрашивайте меня». Слава Богу, что есть такие впечатления в жизни! Иногда они случаются, как некоторые говорят, у Ниагарского водопада. Некоторые люди не могут ничего рассказать о Ниагарском водопаде – настолько это великое чудо природы. Ну а я ничего не могу рассказать про Мешхед, про мавзолей имама Резы. Потому что это такое чудо, даже не знаю чего – природы, иранского народа, культуры, архитекторов. Не знаю! Человечество в своих стараниях превосходит самое себя. Здесь происходит то, что по-латыни называется «экстазис» - выход из самого себя, выход из своего статичного состояния, для того, чтобы заново увидеть мир, заново увидеть чудо жизни. Так вот – в Мешхеде это происходит! Дорогие радиослушатели, сегодня гостем нашей передачи был известный российский публицист и культуролог Сергей Джаннат Маркус, который недавно побывал на Третьем международном фестивале сказителей имени имама Резы. Свои вопросы к Сергею Владимировичу вы можете оставить на сайте нашего радио, там же вы можете увидеть фотографии, которые он сделал в Иране. А я, Аида Соболева, прощаюсь с вами до следующей встречи. Всего вам доброго!
Источник:
Русская служба ИРИБ
Поделиться:
Комментарии
Только зарегистрированные пользователи могут оставлять комментарий